English
Счастье обретается именно здесь, на этой земле – когда мы живем с дружелюбием, состраданием, радостью и равностностью. В буддизме эти благожелательные состояния ума называются «божественными обителями»; в выдержке из своей книги «Счастье – работа внутренняя» Сильвия Бурстейн делится несколькими удивительными историями о том, как их можно практиковать.
«Брахма-вихары» – это буддийское название набора из четырех эмоциональных состояний, включающего равностность и её непосредственные производные – непредвзятую благожелательность, спонтанное сострадание и способность подлинно ценить. На пали – языке, на котором записаны старейшие буддийские писания – «вихара» означает «обитель». «Брахма» – слово, ассоциируемое с божественностью. Классические тексты переводят термин «брахма-вихары» как «божественные обители» и называют их четыре основополагающих формы: метта (дружелюбие), каруна (сострадание), мудита (сопереживающая радость) и упекка (равностность). Мне очень нравится термин «божественные обители», и я считаю, что эти четыре состояния – чудесные состояния человеческого сознания, в которых ум может отдыхать, ощущая легкость и словно бы пребывая дома.
Как мне кажется, равностность – это основа, из которой возникают три остальных вкуса благожелательного ума. Всё от нее зависит. Равностность – это способность ума поддерживать четкое видение всего, что происходит – как снаружи, так и внутри, – а также способность ума вмещать страсть, не теряя своего равновесия. Это ум, что способен ясно видеть, что встречает опыт с сердечным намерением. Поскольку он остается устойчивым, и потому свободным от замешательства, ему удается правильно оценивать ситуации, с которыми он сталкивается. Эта правильная оценка приносит с собой то, что тексты называют «ясным постижением цели» – определенным знанием того, какой отклик требуется и что возможно. Ясное постижение порождает отклик – иногда в действиях, иногда просто в мыслях; а поскольку мы люди и эмпатия встроена в структуру нашего мозга, будучи тронуты тем, с чем встречаемся – когда наши умы уравновешены – мы откликаемся благожелательностью. Это замечательная истина, касающаяся человеческого потенциала. «Немногим умалил перед ангелами…» – вот какая фраза приходит мне на ум. А может, и не умалил. Может, это божественный потенциал.
Вот как это работает; я дам объяснение с использованием традиционной буддийской психологии и включу примеры того, как это работает в моей жизни. Читая, проверьте, верны ли и для вас эти многовековые постулаты о естественных откликах ума.
У каждого переживания есть три возможных обрамления из эмоционального отклика: приятное, неприятное и нейтральное. (Здесь можно на мгновение задуматься о том, как часто по ходу дня, или даже за час, вы думаете: «А, хорошо!» или «Вот ужас!» или даже «Скучный день. Особо ничего не происходит»). Будда учил, что эти три различных вкуса переживаний нормальны, являются попросту частью жизни и сами по себе проблемы не представляют. Тем не менее, они потенциально способны породить несчастье. Если их не распознать и не признать, они порождают мысли, требующие перемен. «Мне нужно побольше этого». «Я должна от этого избавиться». «Терпеть этого не могу». Требование возбуждает ум, вводя его в смятение.
С другой стороны, если в уме достаточно равностности для того, чтобы избежать смятения, может восторжествовать мудрость. Тогда на обыденные (нейтральные) ситуации ум сможет откликаться доброжелательностью, на ситуации пугающие (неприятные) – состраданием, а на чарующие (приятные) ситуации – расслабленной, неозабоченной признательностью.
Вот три примера из моего опыта жизни во Франции по несколько месяцев в году и частых путешествий туда-сюда между Сан-Франциско и Парижем. Первая относится к обычной доброжелательности – дружелюбию – что и подразумевает палийское слово «метта». Называя это «обычным дружелюбием», я, возможно, недоговариваю. Метта ближе к намеренному, всегда присутствующему, преданному дружелюбию, основанному на понимании того, что все, включая нас самих – поскольку жизнь трудна, а телам и умам часто некомфортно – вынуждены постоянно упорно трудиться просто для того, чтобы всё было в порядке. Вот пример:
Ночной перелет из Сан-Франциско в Париж занимает больше десяти часов, а в период с полуночи до утра часы кажутся длиннее, а пространство между сидениями в эконом-классе – меньше. Когда я встаю, чтобы размяться, и, возможно, пройтись по проходу, то вижу, как мужчины и женщины, люди пожилые и молодые, крупные и компактные, все – мне незнакомые, некоторые – путешествующие с маленькими детьми – массово пытаются достичь комфорта. Я вижу, как они заворачиваются в самолетные пледы; сворачиваются в любую доступную им позу для отдыха; опираются друг на друга, если путешествуют вместе, или стараются не опираться, если не являются спутниками. Часто по проходу рядом со мной ходят мужчина или женщина, держащие у груди младенца и движущиеся раскачивающейся походкой, которая часто успокаивает расстроенного ребенка. Я ощущаю приятную близость с ними. Я также стараюсь достичь комфорта. Я не боюсь за них – или за себя – потому что спокойно отношусь к полетам и полагаю, что мы все успешно приземлимся, но желаю им благополучия. Я наслаждаюсь чувством собственно добросердечия. На самом деле в это мгновение мысленного сплетенья рук все эти люди кажутся чуть более близкими, чем обычные незнакомцы. Это мгновение легкой, непредвзятой, благожелательной связи – метты – вызывает во мне душевный подъем. Садясь обратно на свое место, я лучше себя чувствую.
Сострадание – это вариация метты. Оно отличается от расслабленного дружелюбия, потому что уму сложно сохранять расслабленное состояние и дружелюбие, когда он встречается с болезненной, неприятной ситуацией. То, что людей пугает осознание бедствия, на самом деле нормально и часто полезно. Испуг – инстинктивная реакция, сигнал для ума: «О нет. Что-то не так – возможно, тебе нужно что-то предпринять». Иногда, когда испуг достаточно силен, чтобы запугать ум до замешательства, возникает период тревоги, в ходе которого ум пытается справиться – либо принимая переживаемое, либо, если это невозможно, отвлекаясь. Если же уму удается сохранить устойчивость, он, напротив, немедленно устремляется к действию – в мыслях или в поступках – дабы утешить. В традиционных буддийских текстах сказано: «Сердце дрожит, откликаясь».
В середине рейса из Парижа в Сан-Франциско, на котором я находилась, неожиданно умер мужчина. Я не видела, как это произошло, но поняла, что что-то не так, потому что значок самолета на телевизионной карте на спинке сидения передо мной поменял направление. Вскоре после того, пока люди вокруг меня показывали друг другу на карту и обсуждали, что же произошло, пилот объявил, что случилась экстренная медицинская ситуация, а всех медиков просят пройти в переднюю часть самолета, дабы помочь. Мой муж Сеймур откликнулся, как это бывало и на предшествующих рейсах, где звали врачей, и на час ушел.
Полет продолжался как ни в чем не бывало. Бортпроводники подали обед. Люди смотрели фильмы. Значок на телеэкране вновь повернулся к западу, и я предположила (как я узнала позже, верно), что человек умер, и в приземлении для экстренной медицинской помощи не было необходимости. Я задавалась вопросами о том, кем был этот человек; путешествовал ли он в одиночку; как его или её семья узнают о случившемся. Подумала о том, что ощутила бы моя семья, если бы умерли я или Сеймур. Подумала: «Надеюсь, я не умру в самолете» – но затем осознала: в центре моего оторопевшего ума пребывало осознание того, что я не в силах выбирать, когда или где умру. Никто не в силах. Позже Сеймур рассказал мне, что когда экипаж нес мертвое тело мужчины по всему самолету к бортовой кухне в передней части, где и были предприняты необходимые попытки реанимации, люди поворачивались на своих сидениях и отводили глаза, чтобы не видеть происходящее. Полагаю, многие из этих людей, как и я, думали: «Это и со мной могло случиться».
Я знала, что слишком расстроена, чтобы читать или смотреть фильм, а обедать не хотела. Я посидела в безмолвии, а через несколько минут заметила, что мой ум – сам по себе – начал произносить пожелания утешения. «Пусть сознанию умершего, где бы оно ни было, будет комфортно. Пусть семья этого человека – на этом самолете или где бы она ни находилась – найдет силы, чтобы пережить потерю. Пусть память об этом человеке станет для членов семьи благословением. Пусть всем испугавшимся на этом самолете будет комфортно. Пусть мне будет легко. Пусть мы безопасно приземлимся». Существуют традиционные буддийские фразы каруны, но я их не произносила – я редко это делаю, потому что мне они не кажутся естественными; я сочиняю свои собственные – однако у традиционных и тех, что придумываю я, один и тот же смысл: я осознаю болезненные чувства в себе как следствие того, что происходит с тобой (или со мной); и хотя и знаю, что все преходяще, сейчас – период страдания. Надеюсь, что всем нам достанет сил пережить происходящее, не порождая лишнего смятения. Я не произношу все эти вещи в качестве молитвы – слишком уж тяжеловесно – а говорю: «Пусть мне будет комфортно», или «Пусть тебе будет комфортно», или «Пусть ты [я, мы, все существа] дойдем до конца страданий»; произношу слова, которые являются обычной речью – вроде чего-то, что я реально могла бы сказать человеку. От произнесения молитв утешения мне всегда лучше, и это успокаивает мой ум. Я думала: «Этот самолет подобен маленькому городу. Триста человек. Множество младенцев, множество пожилых людей, люди всех возрастов в этом промежутке. Люди едят, люди спят, люди работают, люди мечтают – и один человек, который только что умер. Всё как в обычной жизни». Мне было грустно за семью умершего, но чувствовала я себя нормально.
Сеймур вернулся на свое место. Какое-то время он беседовал с женой и дочерью умершего мужчины. Его смерть не стала для них неожиданностью: он был очень болен. И все же она стала шоком, случившись так внезапно, посреди полета и среди чужих людей. Жена и дочь были признательны, сказал мне Сеймур, за возможность с кем-то поговорить. Мы заметили, что члены экипажа по очереди сидели с ними на протяжении всего оставшегося рейса и вели разговор. Возможно, это часть стандартной подготовки в авиалиниях, но, думаю, таков, в любом случае, инстинктивный отклик на то, что люди переживают боль. Мы утешаем («сердце дрожит, откликаясь»).
И вот третья история – пример того, что уму (что неожиданно) нужна равностность при встрече с приятными ситуациями. Казалось бы, в приятных ситуациях ум должен оставаться безмятежен; но это то не так – если переживаемое пробуждает чаяние, хотя за мгновение до того чаяния не было…
В последний день зимнего месяца, проведенного во Франции, мы с Сеймуром доехали до Лез-Англе – лыжного курорта в двух часах от того места, где мы живем. Мы наслаждались видами снега на пиренейских пиках со своей веранды, но впервые добрались настолько близко. Курорт был полон лыжников на рождественских каникулах, а мы стояли у подножия самого простого подъема для новичков и смотрели, как люди учатся ездить на лыжах. Я казалась себе особенно эффектной в своих новых отороченных искусственным мехом сапогах с высоким каблуком и фиолетовых твидовой шапке и шарфе, которые для меня связала моя подруга Тони. Мне вспоминались все те годы, когда мы с Сеймуром катались на лыжах и все спуски, на которых мы обгоняли друг друга – пока не перестали кататься десять лет назад.
«Мы могли бы снова начать кататься», сказала я. «Спуск простой. Давай в следующем году покатаемся».
«Нет, мы не можем. Это не стоит риска. Мы пожилые и можем что-нибудь сломать».
«Ну все же глянь – это так просто. Было бы очень весело снова надеть лыжи. Выберем солнечный день, как сегодня».
«И думать забудь. Это будет смехотворно. У тебя проблемы со спиной и бурсит плеча. В прошлом году ты защемила нерв в области шеи. Пойдем, пообедаем на террасе. Будем смотреть на катающихся оттуда».
Пока мы шли к ресторану, я краем глаза увидела свое отражение в окне. Я выглядела ниже и полнее – безусловно, менее эффектно, чем себе воображала. Мы заказали обед. Казалось, что мой ум, погрузившийся в ностальгию, полз позади и добрался до стола уже после меня. На мгновение я подумала о том, не надуться ли, притворившись, что меня уязвил не допускающий возражений отказ – но осознала, что уязвило меня то, что я стара. Затем я заметила двух женщин, сидевших за соседним с нашим столиком – сходных со мной по объемам и возрасту, с тщательным макияжем, завитых, одетых в теплые (не лыжные) куртки ярких цветов и с большими, красивыми серьгами. Они поглощали обильный обед, беседуя и смеясь за едой. Мне показалось, что выглядят они чудесно. Я посмотрела на свои сапоги и порадовалась высоким каблукам. Позже, перед отъездом, я сделала несколько замечательных фотографий – как я поняла, трехлетней девочки в розовом лыжном костюме, удерживавшей равновесие на своих лыжах, у которых скрестились концы, и пытавшейся надеть на запястья ремешки от лыжных палок. Она тоже выглядела чудесно.
Ум трепещет, замечая, что ему не получить желаемое – а затем, поймав себя, начинает ценить. Эта дрожь была незначительной, и ее легко было преодолеть. Другие чаяния гораздо болезненнее – однако циклы «О, приятная штучка», «Хочу её», «Оплакиваю невозможность её заполучить, мне грустно» и «Так уж все устроено. Иначе сейчас быть не может» одинаковы, является ли чаяние обычным или огромным.
В конечном итоге, облегчение достигается в два этапа. Первый – это мгновение, когда ум перестает бороться и говорит: «Мне хотелось чего-то иного, но вот что я имею». Второе – способность сорадоваться другим людям, восторгаясь их удовольствию. «Пусть вы, две прекрасные женщины, наслаждаетесь этим обедом и множеством других». «Пусть ты, милая маленькая девочка в розовом, что напоминает мне о моих детях и внуках, вырастешь и будешь наслаждаться катанием на лыжах и всей своей жизнью». (Палийский термин, означающий способность полностью ценить и благословлять – мудита).
И вот заключительный компонент буддийской теории, который я могу добавить – теперь, когда поведала эти три истории о том, что мне кажется естественными благожелательными откликами ума, уравновешенного мудростью. Отклики – дружелюбный, сострадательный и способный ценить – которые я ощутила в этих трех ситуациях (а всё это вариации базовой благожелательности в конкретных ситуациях) зависели от того, что мой ум был достаточно расслаблен и бдителен, чтобы заметить как то, что происходило вокруг меня, так и то, что проявлялось как мой внутренний отклик. Хотя ситуация и включала некий вызов, в каждом из случаев в моем уме было достаточно равностности, чтобы мне удалось сохранить связь с приязнью. Моим прибежищем была моя собственная благая природа, которую можно выражать.
Всё могло бы быть и иначе. Если бы мой ум по ходу длительного ночного перелета был слишком занят историями о моей жизни – из прошлого или ожидаемого – или растревожен страхами по поводу полетов, или если бы я просто слишком устала, чтобы уделять внимание окружающему, я могла бы всё упустить. Я не смогла бы распознать основополагающую истину о людях – то, что мы всеми силами стараемся пребывать в комфорте (следуя некому порядку, чтобы не потревожить других) в любой ситуации, в которой оказываемся – и упустила бы возможность быть тронутой человеческой отвагой. Вместо чувства теплой связи с другими людьми на моем рейсе я осталась бы безразлична. Снаружи я выглядела бы так же; внутри мне было бы отнюдь не так хорошо.
Не знаю, смог бы мой ум остаться достаточно уравновешенным, чтобы покоиться в утешении, если бы кто-то заболел или умер в соседнем ряду. Я, возможно, испугалась бы по поводу отсутствия у меня позволяющих помочь навыков. Мне доводилось присутствовать, когда умирали мои друзья, но тогда я этого желала и не была удивлена. На самолете, захваченная врасплох, я, возможно, стала бы желать, чтобы этого не происходило, или хотеть оказаться где-то еще. Не знаю. Если бы мой ум захватили негодование или страх, мудрость, которая напоминает, что такие вещи случаются – люди заболевают и умирают в силу условий, которые им неподвластны, как это однажды случится и со мной – не смогла бы меня утешить. Я, возможно, забыла бы помолиться.
Также возможно, что если бы в тот день в Лез-Англе я была менее счастлива, то поддалась бы зависти или ревности, а чтобы не распознавать эти чувства, затеяла бы ссору по поводу того, что со мной говорили в не допускающем возражений тоне. Так уж получилось, что во мне тогда достало мудрости, чтобы подумать: «Все меняется. То было тогда. Сейчас есть сейчас. Я могу наслаждаться и другими удовольствиями. Всем по очереди удается делать в жизни то одно, то другое. Какое-то время мы на что-то способны, а затем нет. Пусть все, включая меня, наслаждаются этим мгновением».
Равнодушие, жалость, зависть и ревность – это то, что Будда называл «близкими врагами брахма-вихар». Равнодушие, скажем, может притворяться равностностью и казаться очень сбалансированным и ровным, но по факту представлять прямую противоположность эмоциональной связи (подумайте о выражении «Мне ни малейшего дела нет» – мне оно всегда казалось имеющим грустный оттенок). Жалость немного похожа на сострадание, потому что признает страдание; однако это все равно осознавание боли на расстоянии вытянутой руки, и в нем присутствует некое отторжение. «Жаль, что с тобой это происходит,» думает ум, не помня: «Это – или какая-то иная болезненная вещь – в свое время случится со мной или моими близкими. Пусть все существа в своих страданиях всегда находят утешение». А если в уме нет уравновешивающего осознавания, радость и приязнь обращаются в зависть и ревность – когда радости других людей являются теми радостями, которых жаждем мы, или когда мы требуем чего-то в ответ на свою дружбу. Все близкие враги – состояния несчастные и напряженные. Все брахма-вихары устанавливают связи, которые напитывают и оживляют мгновение. Близкие враги порождают дистанцию и изоляцию.
Что сохраняет мою связь с миром снаружи, а также с моей собственной естественной благостью? То, что я желаю другим блага в моменты как неудачи, так и удачи, и с обычной благожелательностью поступаю с людьми, которые заняты своими обычными жизненными делами – требующими способности ценить, утешения и дружелюбия.
Обе эти точки зрения выступают для меня в качестве страховых механизмов. Бдительная связь со внешним миром уберегает меня от того, чтобы впасть в ограничения поглощенности собой, из которой никак не соприкоснуться с мудростью; а восстановление связи с моей собственной благожелательной природой – каждый раз, когда оно происходит – уберегает меня от отчаяния, вызванного ощущением, что ничто совершаемое мной (или кем-либо еще) ничего не изменит. Надежно связанная с жизнью и вновь уверившаяся в собственной сущностной благости, я пребываю в комфорте, как дома – подлинно в высшем из домов.
И вот еще одна деталь из традиционных повествований о том, как Будда пережил просветление – деталь, которая меня особенно вдохновляет, потому что Будда в её свете кажется особенно человечным. Говорится, что Будда колебался, прежде чем начать учить, думая о масштабности стоящей перед ним задачи. В некоторых легендах говорится, что перед ним предстали небесные посланники, призвавшие его учить, напомнившие ему о том, какую пользу его весть о пресечении страдания принесет тем, кто её услышит. Решение Будды даровать учение было, предположительно, следствием того, что он услышал этих небесных посланников.
Я знаю, что в ситуациях, когда я не решаюсь что-то предпринять – что-то, как мне известно, полезное – к действию меня подталкивает моя собственная доброта. Я знаю, как неприятно мне будет, если я не стану действовать. Думаю, так же дело обстояло и у Будды. «Небесные посланники», как мне представляется – это наши импульсы естественной доброты.
Из книги «Счастье – внутренняя работа» (Happiness Is an Inside Job), Сильвия Бурстейн, Ph.D. © 2007 Sylvia Boorstein, Ph.D. Опубликовано в январском номере журнала Shambhala Sun за январь 2008 по согласованию с Ballantine Books, маркой Random House Publishing Group, подразделения Random House, Inc.