Как Шэрон Зальцберг отыскала любящую доброту в темнейшие из времен
Триш Дейтч Рорер
1 января 2003, Shambhala Sun
В 1971 году, за несколько дней до того, как восемнадцатилетняя Шэрон Зальцберг должна была отбыть в Индию для работы над независимым учебным проектом по линии Государственного Института в Баффало, студентом которого она являлась, она услышала, что в её городе будет выступать тибетский мастер медитации Чогьям Трунгпа Ринпоче, и отправилась его послушать. После беседы Трунгпа Ринпоче попросил написать вопросы – а у Зальцберг, которая никогда прежде не медитировала, вопрос был. «Я написала: “Через пару дней я уезжаю в Индию изучать медитацию, — вспоминает Зальцберг. — Не могли бы Вы предложить, куда мне отправиться?”» Её вопрос оказался одним из тех, что Трунгпа Ринпоче достал из скопившейся перед ним большой горки. «Он прочёл его вслух, — говорит она, — и помолчал мгновение, а затем сказал: “Думаю, Вам лучше положиться на волю случая”».
Теперь-то Зальцберг посмеивается, сидя на своей кушетке ярким осенним утром в Барре (штат Массачусетс). Она живет прямо через лес от ретритного центра Общества Медитации Прозрения (IMS — Insight Meditation Society), который она в 1976 году основала вместе с Джеком Корнфилдом (ныне учредителем «Центра Медитации Спирит Рок») и Джозефом Голдстейном, живущим по соседству с Зальцберг на участке, примыкающем к IMS. «Трунгпа Ринпоче не дал мне ни карты, ни путеводителя, ни указаний, ни “Эй, мой друг-лама ждёт тебя на вершине горы” – ничего! — продолжает Зальцберг. — Так вот я и отправилась в Индию».
На вопрос, знала ли она, что подразумевал Трунгпа Ринпоче под «положиться на волю случая», она отвечает: «Нет! Это вообще ни о чём мне не говорило. Я думала: “Что это значит?” — но, разумеется, именно так и получилось – одна вещь влекла за собой другую».
Когда Зальцберг было четыре года, её отец оставил её мать. Когда ей было девять, однажды ночью у матери началось кровотечение, а дома, кроме них двоих, никого не было; и хотя маленькой девочке удалось вызвать скорую прежде, чем мама погибла от потери крови, та умерла двумя неделями позже. В ту ночь она видела свою мать в последний раз – лежащей на кровати. Несколько лет спустя отец Зальцберг – совсем не тот эффектный парень, каким она его всегда представляла – приехал жить к ней с бабушкой и через полгода попытался покончить с собой, наглотавшись таблеток. Одиннадцатилетняя Шэрон стояла на тротуаре и смотрела, как его уносят на носилках в психиатрическую больницу. Оттуда он так и не вернулся.
Никто и никогда не говорил о том, что пережила Зальцберг: обо всех этих тяжёлых потерях и сопровождавших их горе, стыде, смятении, ненависти к себе. Возможно, об этом шептались, но тут же прекращали, как только она входила в комнату. Последствием этих событий в детстве стало то, что Зальцберг чувствовала себя словно бы выброшенной за борт жизни. «Хорошие вещи случались с другими людьми, — говорит она, — но не со мной».
Около пяти лет назад Зальцберг, которая написала две хорошо принятые книги о буддизме и является учителем и источником вдохновения для тысяч людей, почувствовала необходимость написать книгу о вере. Тем не менее, не многие проявили интерес к тому, чтобы поддержать этот проект. Вера?! Какое отношение вера – концепция больше ассоциируемая с теистическими религиями – имеет к буддизму? И всё же Зальцберг продолжила работу над этим делом: она хотела рассказать о вере в контексте своего тридцатилетнего опыта практики буддизма, и ничто не могло её остановить.
В шестнадцать Зальцберг переехала из Манхэттена, где жила с бабушкой, в Баффало, а в семнадцать на курсе по изучению Азии впервые услышала учения Будды.
«И вот, наконец, — говорит она, — Будда говорил то, признания чего я давно от кого-нибудь ждала: страдание существует». Зальцберг также услышала, что никто без исключения – даже Шэрон Зальцберг – не лишён возможности освободиться от страданий. В тот момент в ней что-то зажглось.
«Видение Будды касательно того, на что может быть похожа свобода…. – выглядывает в окно и говорит Зальцберг, – было потрясающим».
Итак, второкурсница (помнившая, что буддийская медитация – единственное, что могло бы освободить её от страданий) придумала независимый учебный проект в Индии и, следуя воле случая, насколько получалось, отправилась на поиски учителя.
Кухня Зальцберг в обеденный час. Шестеро друзей сидят вокруг длинного деревенского стола, болтают о мелочах, смеются и лакомятся двумя видами мороженого, яблочным пирогом и дорогими шоколадками после обильного ужина, который был приготовлен из остатков, извлечённых из нержавеющих промышленных размеров холодильников IMS, где группа людей выполняет безмолвный ретрит.
Зальцберг, однако, сидит в сторонке от стола, на стуле в уголке, и наблюдает – а может, и не наблюдает, а просто пребывает и слушает, чуть улыбаясь, время от времени говоря несколько слов и снова погружаясь в тишину.
Если бы вы сердились, вам бы показалось, что и она сердится; ощущая грусть, вы могли бы подумать, что и ей грустно; чувствуя одиночество, скуку, усталость, страх или всё это вместе – или же глубочайшую депрессию или сильное счастье – вы бы приписали то же и ей. А это означает, что Зальцберг, попросту пребывая с вами, хорошо выполняет свою работу: она та, кем назвал её Рам Дасс – кальянамитра, «особый друг», зеркало, что показывает вам (если вы удосужитесь заглянуть в него тёмным субботним вечером) ваш собственный ум.
«Она не истеричка, — говорит Мишель Бохана, директор Института Азиатской Демократии, Вашингтон. — Она наделена огромным состраданием, чрезвычайно щедра, она невероятный учитель, полностью предана Дхарме, очень скромна и совершенно не пафосная – она очень прагматична, — Бохана смеётся. — Мы, американские женщины, — говорит она, — все очень гиперактивны, всё время говорим: “Дэдлайн, сроки, сроки поджимают, не могу сейчас говорить, перезвони позже!” — так ведь? А она говорит: “Надо пойти попрактиковать!” — нечто совершенно противоположное».
Сунанда Маркус, консультант «Центра Созерцательных Тела и Ума Мирабай Буш», утверждает: «Она одна из тех людей, чья любовь к Дхарме звенит в каждой клеточке её тела; и она понимает, что Дхарма — это действительно то, что значимо. Поэтому-то она и здесь, и потому она отправилась в Индию, когда ей было восемнадцать. Вы можете думать, что я совсем сумасшедшая, — говорит Маркус, — но я действительно верю, что она практиковала на протяжении многих жизней и является невероятно развитой личностью».
В книге «Вера» Зальцберг рассказывает историю о том, как в 71-м году прибыла в Бодхгаю и сидела рядом с каким-то монахом у дерева бодхи, под которым Будда достиг просветления. Этим монахом оказался один из учителей Далай-ламы, Куну Ринпоче.
«Когда я села рядом с Куну Ринпоче, — пишет она, — глубоко внутри я ощутила возможность вознестись над обстоятельствами моего детства, возможность того, чтобы определить себя с помощью чего-то помимо болезненной борьбы и закоренелого пораженчества своей семьи. Я вспомнила покорность в глазах отца – покорность перед принуждённостью и ограниченностью, что правили его жизнью. Вся его независимость ограничивалась выбором заведения для обеда в тех случаях, когда кто-то выводил его на прогулку из больницы. Ощутив прилив убеждённости, я подумала: “Но ведь я здесь и я могу научиться быть по-настоящему свободной”. Я чувствовала, что никто и ничто не способно отнять у меня радость от этой перспективы».
В 1971 году Зальцберг какое-то время странствовала по Индии, но так и не нашла никого, кто научил бы её медитации. В конце концов на конференции по йоге, на которую она случайно наткнулась, она услышала о десятидневном ретрите в Бодхгае. Ретрит проводился С. Н. Гоенкой из Бирмы, который некогда занялся медитацией випассаны, чтобы излечиться от мигрени. Именно на этом первом ретрите Зальцберг встретилась с группой людей, которые затем на долгое время стали её коллегами и друзьями: Джозефом Голдстейном, Рам Дассом, Дэниелом Гоулманом, Мирабай Буши и Кришна Дасом.
«У меня было огромное чувство того, что я что-то открыла, — говорит она, — и словно бы вернулась домой, чувство и того, что я там, где нужно. Хотя и было сложно – я не могла сосредоточиться, не могла сидеть спокойно, возникало много некомфортных чувств – мне очень понравилось. Я словно бы влюбилась – и, в каком-то смысле, я никогда от этого не откланялась. Я выполняю другие практики (или подхожу к буддизму в другом ключе), но это чувство не угасло».
«Я боролась с настолько огромным чувством несчастья, — говорит она о своей практике на раннем этапе, — пытаясь из него выбраться, что поначалу всё это было сплошное я-я-я, — она смеётся. — Возможно, исцеление бы произошло, если бы я смогла протянуть другим руку и помочь им, но мне недоставало для того сил, хоть я и старалась помногу практиковать щедрость».
В то путешествие Зальцберг пробыла в Индии полтора года, задержавшись в Бодхгае, чтобы пройти ещё ретриты с Гоенкой. Затем она встретила тибетских учителей Калу Ринпоче и Шестнадцатого Кармапу Ригпе Дордже и получила от них учения. Однако в простоте тхеравадинской практики осознанности было что-то, что тянуло Зальцберг обратно. Она возвратилась к медитации випассаны и к практике, с которой Гоенка познакомил Зальцберг лишь в конце её первого ретрита — практике метты, или любящей доброты.
Одна вещь, которая отличает Зальцберг от множества других западных учеников, что в начале семидесятых сидели у ног великих буддийских учителей из Индии, Тибета и Юго-Восточной Азии и принесли то, чему они их научили домой – то, что Зальцберг воплощает в себе весьма конкретный элемент дхармической мозаики. Она особо подчёркивает одну вещь: для того, чтобы стать свободным от страданий и посему быть способным в изобилии давать другим, необходимо сперва в изобилии полюбить себя. Даже тем, чьи жизни были менее болезненными, чем у Зальцберг, учения Будды о любящей доброте помогают соединить человека с его собственным сердцем и с сердцами всех остальных без исключения существ.
В тот день, когда Зальцберг села под деревом Бодхи, она дала себе обет: поклялась научиться любить так же, как любил Будда. «Чтобы любить так же, как любил Будда, конечно, нужно уметь любить и себя, — говорит она, сидя в своей гостиной. — Речь же не о том, чтобы все живые существа были свободны от страданий… — она смеется, — …кроме меня. Необходимо и себя включать в этот спектр. Вопрос в том, как это сделать».
В то своё первое путешествие в Индию Зальцберг встретила двух учителей-женщин, ставших для неё примером людей, которые преобразовали свои несчастья в изобильные щедрость и любовь. Первым учителем была Дипа Ма – маленькая индийская домохозяйка, живущая с дочерью в трущобах Калькутты. Дипа Ма некогда так разболелась, что едва не умерла от горя, потеряв мужа и двух из трёх своих детей. Как рассказывает Зальцберг, когда кто-то сказал Дипа Ма, что медитация может спасти её жизнь, она в буквальном смысле поползла – потому что на большее тогда была не способна – вверх по ступеням медитационного центра, чтобы получить наставления. Зальцберг близка была эта история – то, как Дипа Ма использовала свою боль в качестве мотивации для того, чтобы освободиться самой, а затем освободить и других страдающих. Мощь мотивации Дипа Ма, как поняла Зальцберг, и была ключом.
«Дипа Ма стала примером способности преобразовывать страдания – даже столь безмерные – в любящее сострадание, — Зальцберг бросает на вас озорной взгляд. — Я всегда знала, что именно таким человеком хочу стать, когда вырасту».
Затем Зальцберг рассказывает историю о том, как познакомилась с подругой Дипа Ма – другой индийской женщиной-учителем, чей свёкр запрещал ей медитировать. «Я спросила её: “Как же вам удалось сделать всё необходимое для того, чтобы стать учителем?” И она ответила: “Я была очень осознанна, когда перемешивала рис”». Зальцберг смотрит на вас своими мягкими зелёными глазами, приподнимает брови и улыбается. Она говорит: «Думаю, мы способны и сами ухватиться за эту возможность, но этого не делаем».
Зальцберг вернулась в Штаты в 1974, окончила колледж и, поскольку Дипа Ма так ей велела (сказав, что Зальцберг «действительно понимает страдание»), стала помогать Джозефу Голдстейну преподавать медитацию в Институте Наропы, который тогда только распахнул свои двери в Боулдере, Колорадо. Хотя Зальцберг практиковала, а отныне также преподавала – и даже начала вести ретриты – она по-прежнему была невероятно сурова с собой, полна самоосуждения, «напрягаясь» (как она говорит) в попытках изменить себя, стать лучше, прийти к чему-то в своей практике. Рам Дасс говорит о Зальцберг в те годы: «Она была довольно потерянной».
Рам Дасс, однако, согласен с теми, кто говорит, что Зальцберг, должно быть, накопила изобилие заслуг в других жизнях – ведь несмотря на потерянность, напряжённость и самокритику в отношениях с самой собой, она прилежно трудилась, чтобы остаться на непростой стезе, что в конечном итоге оказало огромное влияние на множество людей. Когда ей было всего 23, вместе с Джеком Корнфилдом, Джозефом Голдстейном и присоединившейся к ним группой друзей она за совсем скромные деньги купила у католической епархии старое здание и запустила ныне пользующееся большим уважением и очень успешное Общество Медитации Прозрения.
Только в 1984 году Зальцберг и Голдстейн познакомились с Саядо У Пандитой, тхеравадинским учителем из Бирмы, который произвёл в жизни Зальцберг очередной переворот. У Пандита имел репутацию человека очень, очень непростого.
«Боже! Он был жёстким парнем», — говорит Рам Дасс, который встретил У Пандиту в Бирме на одном из ранних ретритов с Зальцберг и Голдстейном. Рам Дасс смеется. «Я был счастлив оттуда сбежать – мне казалось, что я спасся». Рам Дасс говорит, что именно тогда, в 1985 году, Зальцберг начала усиленно заниматься практикой метты. «Я видел, как она меняется, — рассказывает он. — Прежде замкнутая в своём уме, она стала мягкой, любящей… чувственной, на самом деле – потому что стала собой».
С 1985 до 1991 гг. У Пандита работал с Зальцберг над двумя практиками: практикой осознанности и практикой любящей доброты; и хотя она к тому времени медитировала четырнадцать лет и находилась в IMS девять лет, для неё это было новым начинанием.
«Находясь в интенсивном ретрите, я виделась с ним шесть раз в неделю, — рассказывает она. — Я приходила к нему на собеседование, рассказывала что-нибудь, и он отвечал: “Да, так бывает поначалу,” – а я думала: “Но ведь я не новичок!” — она смеётся. — Тогда я приходила к нему на следующий день и описывала что-то совершенно иное, а он говорил: “Ой, ну такое случается поначалу”, — понимаете?! — Зальцберг продолжает и с притворной яростью глядит на вас. — Я не новичок! И так продолжалось ещё очень долго, — говорит она, — пока я наконец не поняла – новичком быть хорошо; хорошо не иметь всевозможных идей вроде “У меня не должно быть таких переживаний, следует больше делать то-то”. Хорошо просто видеть то, что есть, говоря “Ого! Гляньте-ка!”»
Один из резидентных учителей в IMS, Эми Шмидт, смеётся, вспоминая о Зальцберг. Она помнит время, когда У Пандита приехал в IMS и велел Зальцберг замедлить медитацию осознанности до такого улиточного темпа, что иногда ей приходилось уходить из алтарной за два часа до обеда, чтобы сделать 50 или около того шагов до кухни и вовремя прийти.
Рассказывая об этом, Зальцберг закатывает глаза. «И тут ещё Джозеф, — говорит она, — который ходил в своём обычном темпе. Я думала: “Почему я одна тут этим занимаюсь правильно?”»
У Пандита, очевидно, что-то Зальцберг уготовил – опять же, она по шесть раз в неделю приходила к нему на собеседование. Подразумевалось, что она должна записывать что-то подмеченное за одну сессию медитации по ходу дня и одну медитацию при ходьбе.
«Я заходила к нему, — говорит Зальцберг, — и прежде, чем я успевала зачитать свои записи, описывающие мои переживания во время сидения и хождения, он спрашивал: “Какие у тебя были переживания, когда ты умывала лицо?” — никаких, потому что я ни капли внимания этому не уделила, — Зальцберг трясет головой. — Так и проходило моё собеседование. Я покидала его и сидела, ходила и умывала лицо настолько осознанно, насколько могла: чувствовала свои руки в воде, воду на своём лице – потом приходила к нему на следующий день, а он просил: “Расскажи мне всё, что заметила, когда пила свою чашку чая”, — и мне снова нечего было сказать», — Зальцберг улыбается, вспоминая.
Иногда Зальцберг входила в комнату, кланялась У Пандите, и волосы падали ей на лицо. Она смахивала их рукой, а он говорил: «Ты это заметила?» «Я говорила: “Нет”, и в тот день мне также не доставалась возможность зачитать свои заметки о сидении и ходьбе». Зальцберг назвала этот опыт «муками непрерывности», но со временем поняла нечто большее: если раньше она думала, что медитация – нечто, происходящее в молитвенной комнате, теперь она видела, что между медитацией и не-медитацией разницы нет. «Мы все склонны, — говорит она, — полагать, что “настоящее” происходит в зале для медитации, и если ты сидишь в гостиной, пьёшь чашечку чая и теряешься в фантазиях, нужно бросить чашку в посудомоечную машину и мчаться обратно в зал, чтобы собраться. Что ж, я с этой склонностью распрощалась».
«Фраза, которая постоянно крутилась у меня в голове во время того ретрита, — продолжает она, — была из книги “Ум дзен, ум новичка”, в которой Судзуки Роси говорит что-то вроде “мы практикуем не для того, чтобы достичь природы будды, а для того, чтобы её выразить”. Я наконец могла просто сказать: “Что ж, я просто это выражаю прямо сейчас… и сейчас… и сейчас”».
Вы идёте с Зальцберг через лесок от её дома к IMS, и она просто идёт, держа руки в карманах пальто и направив взгляд вниз на землю. Вы вышли с ней на прогулку по сельской дороге неподалеку; проходите мимо лошадей, деревьев и пруда, и она просто гуляет. Нельзя сказать, что она недружелюбна – она рассказывает истории, отвечает на вопросы и много улыбается и смеётся, – но при этом она не рисуется и не пытается вас развлечь. Единственное, что вы можете сделать, находясь рядом с ней, – отпустить все ожидания того, что что-то должно случиться, что вы должны кем-то являться, а она должна реагировать как кто-то иной.
В практике любящей доброты практикующий начинает с себя, желая четырёх вещей: «Пусть я буду свобод(ен/на) от опасностей, пусть я буду счастлив(а), пусть я буду здоров(а), пусть я живу с лёгкостью». Затем практикующий переходит к тому, что желает эти же четыре вещи своему «благодетелю» – кому-то, кто о нём заботился. Затем практикующий порождает эти устремления по отношению к хорошему другу; затем – человеку нейтральному, на которого обычно не обращает внимания (например, кассиру в химчистке); затем – к человеку, с которым сложно, а затем и ко всем существам без исключения. Выполняя ретрит по метте, человек бы выполнял эту практику, снова и снова используя тех же людей.
«Мы привыкли ассоциировать любовь и любящую доброту с чувством или эмоцией, — говорит Зальцберг, — но я не думаю, что всё так. Мне кажется, это нечто более глубокое, относящееся к нашей способности устанавливать связь – в противоположность тому, чтобы исключать».
Зальцберг рассказывает историю о том, как Джозеф Голдстейн отправился в Сикким повидать Шестнадцатого Кармапу. «Он рассказывал, что Кармапа приветствовал его так, словно это было самое важное событие в его жизни. Как мы понимаем, таковым оно не являлось. Кармапа делал это не посредством помпезности и пышных церемоний, а с помощью совершенной полноты внимания. Присутствие, которое ощутил Джозеф, было чувством того, что его полностью любят».
Зальцберг продолжает: «И когда Джозеф рассказал мне эту историю, я преисполнилась раскаяния за все те встречи, что были у меня – когда я была ни тут, ни там, думая о следующем человеке, с которым нужно поговорить, или о телефонном звонке, который нужно сделать. Итак, первое – это собрать энергию. Когда я чувствую, что моя энергия где-то в другом месте, я… — Зальцберг смотрит на вас мягко, но с полным вниманием. — Мы пришли», — говорит она.
Зальцберг не похожа на человека сентиментального. Она не «милая и безвольная», как она это называет – именно об этих качествах люди обычно думают, когда слышат слово “любовь”. Находясь рядом с вами, она просто присутствует – без каких-либо претенциозности, сложностей, спектаклей. Когда вы пишете ей на почту, она сразу вам отвечает; когда вы ей звоните, — а она получает десятки звонков в день — она вам перезванивает.
Говоря о практике любящей доброты, она рассказывает: «Я по-настоящему люблю ту часть практики, что относится к человеку нейтральному – ведь вот человек, которого ты на самом деле не знаешь; у тебя нет про него или неё истории, ты не знаешь его или её печалей и радостей; однако ты, по сути, каждый день уделяешь этому человеку внимание, так как используешь его как объект медитации и желаешь ему блага – а в силу того, что ты уделяешь кому-то внимание (вместо того, чтобы смотреть свысока или игнорировать), внезапно возникает настоящая забота».
«Много по-настоящему очаровательных историй о практике любящей доброты в IMS связаны именно с этой частью. Люди сидят, сидят, и сидят; их нейтральный человек – кто-то из числа медитирующих с ними на ретрите, и они говорят: “Я ничего не чувствую, я это делаю неправильно, у меня это плохо получается”. И однажды я получаю записку, в которой говорится: “Мой нейтральный человек не пришёл на завтрак – не могли бы вы подняться и проверить, как у него дела?” — Зальцберг смеётся. — Понимаете? Типа “Ага, конечно, ваш нейтральный человек хочет, чтобы я ему в дверь стучала”», — Зальцберг снова смеётся.
На протяжении четырех лет Зальцберг занималась практикой любящей доброты с У Пандитой, а затем он попросил её остановиться. «Метта не является основной практикой, — говорил он, — а вот осознанность — да. Метта может много дать, но вовсе не обязательно усилит ваше понимание пустотности». «Это не освобождающая практика», — говорит Зальцберг.
Затем, в конце восьмидесятых, на проходившем в Австралии ретрите с У Пандитой Зальцберг, к тому времени считавшая, что знает свой ум, вернулась к практике осознанности и… упала в яму: связанные со смертью матери чувства, которые она считала проработанными, снова всплыли на поверхность. Несчастная, в состоянии одиночества и опустошения она снова была вынуждена протягивать нити родства. В результате возросло её сострадание: сначала к себе, а потом и ко всем остальным.
Многие из её друзей могут описать эту перемену. Джозеф Голдстейн говорит: «Когда Шэрон только начинала, она была довольно необычной йогини — было ясно, что в ней есть мудрость; но её способность к преподаванию не была в то время очевидна. Теперь, однако, она уверена в себе и необыкновенно ясно выражает свои мысли, так что мудрость в ней по-настоящему сияет вовне».
Несколько лет назад Зальцберг ехала в лифте в отеле Нью-Йорка и осознала, что держит в руках тяжеленный чемодан. «У меня возникла блестящая идея, — говорит она, — поставить чемодан на пол и позволить лифту везти его». Вот как это в конечном итоге для Зальцберг и выглядит: в каждом мгновении есть возможность отпустить — не напрягаться, чтобы быть чем-то получше, не бороться, чтобы что-то преодолевать, не проводить жизнь в какой-либо грубости, осуждении, требуя и контролируя, а просто отпускать, мгновение за мгновением. В этом мгновении, когда отпускаешь, кроется доброта.
«Даже когда я учу людей просто наблюдать за дыханием, — говорит она, — я ставлю акцент на том, что решающий момент в практике – тот, когда мы осознали, что отвлекались. У нас есть феноменальная способность начинать сначала: когда мы куда-то отвлеклись, то можем начать сначала. И в этот самый момент, начиная заново, мы можем практиковать любящую доброту, прощение, терпение, способность отпускать. Это то, чему меня всегда учили, но что мне никак не удавалось услышать. Может быть, моя эволюция заключалась в том, чтобы суметь услышать эти слова».
В 1985 году Зальцберг и Голдстейн вместе находились в Непале, и кто-то спросил их, не желают ли они пойти встретиться с великим тибетским учителем Дилго Кхьенце Ринопоче. «Мы были в Боднатхе, просто болтаясь там без дела, — рассказывает Зальцберг, — и потому сказали: “Да-да”. Мы, стало быть, зашли – и вот он там, в своём полураздетом виде. Он обедал или что-то такое; и там не было никого, кроме нас двоих, переводчика и него, и он сказал: “Есть ли что-то, о чём вы бы хотели меня спросить?” И мы ответили: “Нет”, — Зальцберг откидывается на кушетке и хохочет. — И он разразился смехом, — говорит она, — что словно бы означало: “Вы не знаете, что теряете, болваны!” Шесть лет спустя мы учились у Тулку Ургьена Ринпоче и сделали бы всё, чтобы оказаться в одной комнате с Кхьенце Ринопче и задать ему вопросы».
Зальцберг часто рассказывает такого рода самокритичные истории, и заканчивается это тем, что вы чувствуете к ней огромную приязнь – кажется, она совершила столько же ошибок, что и вы, только научилась над ними смеяться, подбрасывая их как урок о том, как дать себе спуск.
Около 1991 – через двадцать лет после своего первого путешествия в Индию и два года после очередной борьбы с эмоциональной агонией по поводу смерти матери, Зальцберг, всё ещё следуя воле случая, «возымела интерес к Дзогчен» – тибетской ваджраянской практике школы ньингма. «Это сложно даже описать, — говорит она, — это было похоже на дикое страстное желание. Рядом оказались несколько друзей – учеников Дилго Кхьенце Ринпоче — и я спросила: “Можете меня научить?” Конечно же, они не могли, — она смеётся. “Можете хоть что-нибудь мне рассказать об этом?” — сказала она тогда. “Нет”, — она снова смеётся. — А затем появился Сурья».
Зальцберг попросила западного буддийского учителя Сурья Даса дать ей какие-нибудь учения по Дзогчен, но он сказал, что будет лучше, если он познакомит её со своими учителями. Именно тогда она и отправилась в Непал, чтобы встретиться с Тулку Ургьеном, а в конечном счёте и в Париж, где познакомилась с покойным Ньошул Кхеном, которого его ученики называли «Кхенпо».
Зальцберг «влюбилась» в Кхенпо. Она ощущала преданность ему, но это была не та преданность, которую она чувствовала к своим ранним учителям. От Гоенки, Дипа Ма и У Пандиты Зальцберг ощущала некую зависимость – в конце концов, они учили вещам чрезвычайно базовым, детскими шажкам к тому, чтобы стать полноценным человеком. Однако Ньошул Кхен, вплоть до своей смерти в 2000-м году, неустанно обращал внимание Зальцберг на нечто, что она упускала из виду: не его природу будды, а её собственную.
«С ним у меня был иной опыт, – говорит Зальцберг, – потому что к тому времени я была уже гораздо более зрелым существом. Я всегда была очень предана своим учителям, но с ними фундамент моего самоуважения не был ещё столь прочным».
В последние несколько месяцев жизни Ньошул Кхена Зальцберг продолжала смотреть на него как на человека, у которого есть ответы, есть сила, есть огромные любовь и мудрость – а он продолжал побуждать её искать эти вещи в себе самой. «Получается, — говорит она, — что мы смотрим на Будду, чтобы увидеть самих себя. А на себя мы смотрим не для того, чтобы воспринимать себя отдельными и более замечательными, чем другие, — она смеётся. — Мы смотрим на себя и, по существу, видим всех остальных».
В конце концов, после тридцати лет интенсивной практики, после путешествий по всему миру и обучения у, как она это называет, «постоянно меняющегося пантеона учителей», Зальцберг позволила своему учителю показать ей то, чему она, сидя под деревом Бодхи, поклялась научиться: веру в себя – и в свою способность любить.
«С точки зрения учения Будды, – говорит она, – нам всем присуща способность любить; и никакие пережитые или предстоящие нам переживания страдания и одиночества или чувство того, что мы недостойны любви, не в силах эту способность уничтожить. Эта вера – основа для любящей доброты. Это вера в собственную природу будды, в собственное осознавание и способность к любви. Это вера во взаимосвязанную вселенную».
Зальцберг вовсе не считает, что это конец её пути.
«Я определенно переделала свою жизнь, — говорит она. – Я снова обрела родителей в лице своих учителей, я нашла в Дхарме свой дом; у меня совершенно потрясающая община из друзей. Я практиковала; но, как и любой человек, я ещё не полностью свободна. Тем не менее, я действительно верю, что любой из нас может свободы достичь».
Источник: To Love Abundantly | Lion’s Roar
Знакомая история Готамы Будды следует архетипическому описанию путешествия героя: он покинул жену и ребенка и оставил обычный мир, чтобы устремиться к святой жизни. Дипа Ма следовала сходным путем, но на её пути был неожиданный поворот; в конечном итоге она вернулась со своей практикой домой, выражая свое просветление жизни в простой городской квартирке вместе с дочерью. Её материнская ответственность благодаря духовной практике прояснилась; Дипа Ма принимала решения не в силу чувства вины и обязанности, а на основе мудрости и сострадания, возникших благодаря медитации. Вместо того, чтобы удаляться в пещеру или лесное место затворничества, она осталась дома и учила в своей спальне – что весьма уместно, комнате без двери.
«Дипа Ма не проявляла ничего притворного, ничего поддельного. Она была довольно простой и прямой, и никогда не возникало чувства того, что она прикрывается личиной «великого духовного существа». Её любящая доброта изливалась из самих этих простоты и милосердия».
